На информационном ресурсе применяются рекомендательные технологии (информационные технологии предоставления информации на основе сбора, систематизации и анализа сведений, относящихся к предпочтениям пользователей сети "Интернет", находящихся на территории Российской Федерации)

Новые Известия

1 317 подписчиков

Свежие комментарии

  • Любовь Русяева
    Рано радовались!ВОЗ приняла резол...
  • карла карлова
    Быстро забыли расстреленных миротворцев и всей грузинской гадости.Их вообще не должно быть в России.МИД совсем очумел?МИД РФ допустили ...

Знаменитый Трумэн Капоте называл себя «горизонтальным писателем»

Владимир Вестерман

Согласно биографической справке, Трумен Стрекфус Персонс, известный как Трумен Капоте (Truman Streckfus Persons или Truman Capote) – американский прозаик, сценарист, драматург и актер; автор рассказов, повестей, пьес и документальных произведений.

…Капоте ни современников, ни потомков не стал бы помещать в «туман сладкого обмана». А «горизонтальным» он себя считал потому, что писал карандашом, лежа на диване, и потому был самым знаменитым очинщиком карандашей в искусстве письма… Этим острым грифелем писал он черновики рассказов, повестей, романов, всякий раз открывая «другие голоса, другие комнаты» - по названию дебютного романа, созданного в возрасте 24 лет и после восторженной статьи в «Нью-Йорк Таймс» сделавшего его знаменитым во всех Североамериканских Соединенных Штатах.

До опубликования дебютного романа, по поэтике, смыслу и в деталях автобиографического, Трумэн Капоте 16 лет подряд сочинял рассказы. Причем первый он сочинил в … восемь лет, и текст его затерялся где-то в Монровилле, штат Алабама. Но родился он не там, а в Нью-Орлеане, штат Луизиана. К тому времени его матери, Лили Мэй Фолк, было 17, папаше, коммивояжеру Архулусу Персонсу, на несколько лет больше. Они развелись, едва Трумэну минуло четыре, и дитя отправилось в Монровилль, в Алабаму, к родным Лили Мэй. Там он и жил, с родными своей легкомысленной юной мамаши, чувствуя себя ребенком-одиночкой: оттого, наверно, начал читать и писать в возрасте четырех лет.

В школу его брать сперва не хотели: «Ребенок у вас еще такой маленький, а уже такой странный». И предложили сдать вступительные экзамены. Он и сдал, причем с блеском, так сдал, что директор школы два дня находился под большим впечатлением. Да и все учителя – тоже. Это впечатление с годами только усиливалось и достигло своего апогея, когда Трумэн за один из своих школьных рассказов получил какую-то премию, название которой автор этой заметки не помнит в ее оригинальном английском написании. Но, думаю, не это важно.

Привожу начало «Других голосов, других комнат», в которых почти на всех страницах сквозной мотив автобиографии молодого автора:

Нынче путешественник должен добраться до Нун-Сити как сумеет: ни поезда, ни автобусы в ту сторону не идут, только грузовик скипидарной компании «Чуберри» шесть раз в неделю приезжает в соседний городок Парадайс-Чепел за почтой и припасами, и, если вам надо в Нун-Сити, шофер Сэм Рэдклиф может вас подбросить.

Кончается роман в прекрасном переводе В. Голышева так:

Слепящий закат медленно стекал со стекла, темнел, и словно снег уже валил там, складывая из хлопьев снежные глаза, волосы; лицо трепетало, как крылья прекрасного белого мотылька, улыбалось. Она манила его, серебряная, блестящая, и он понял, что должен уходить – без страха, без колебаний, он задержался только на краю сада и, точно спохватившись, оглянулся на погасшую палую синь, на мальчика, которого там оставил.

…Теперь, после этих двух отрывков, вполне легко себе представить, почему рецензент «Нью-Йорк Таймс», прочитав роман, находился под еще большим впечатлением, чем директор школы в Алабаме. Критика в отношении нового автора была почти единодушна, поняв каким-то образом, что все это написано о людях, которые сами себя ищут, но никак не могут найти. Они бы, мол, и жили бы, спокойно плывя по течению самой жизни, но не хотят. И - одновременно - справиться с этим течением тоже не могут. Поразительно, что в такие сложные, экзистенциальные, как сказал бы интеллектуал, проблемы, погрузил читателей совсем еще молодой писатель.

К тому времени Капоте был совсем еще юным, и, хотя и получил премию О’Генри за рассказ «Мириам», до своего триумфа, романа «Другие голоса, другие комнаты» был не слишком известен. Правда, он уже получал литремии, но не особенно крупные. Пожалуй, как раз эта, имени выдающегося рассказчика, была самой весомой. И вот тогда один крупный издатель, Бенет Серв, решил, что человек, написавший «Мириам», да еще и одобренный духом О’Генри, - не просто начинающий автор, а вполне себе перспективный. Помимо «Мириам», Капоте написал еще один роман, о приключениях светской женщины, влюбившейся до беспамятства в простого парковщика: правда, пока еще никто, кроме Серва, этого романа не видел. Бенет Серв решил, что, дескать, Бог с ней, с этой дамой и парковщиком, и подписал договор с молодым писателем на другую книгу. И даже выдал аванс в сумме 1500 долларов. Как раз с этими деньгами, по тем временам вполне себе солидными, Трумэн и уехал в Монровилль. И в течение всего душного лета 1948 года писал остро заточенными карандашами. Горизонтально.

Я не могу думать, пока не лягу — либо в кровать, либо на диван с сигаретой и кофе. Мне необходимо затягиваться и прихлебывать. Во второй половине дня я переключаюсь с кофе на мятный чай, потом на херес и мартини.

Так, собственно, и родился этот шедевр: той же осенью 48 года пораженный издатель за одну ночь проглотил «Другие голоса, другие комнаты». И распорядился напечатать сразу … 26 тысяч экземпляров книги. Для начинающего, «нераскрученного» писателя, тираж громадный. Напечатать и сразу продать, распорядился Серв: что, как ни странно, удалось. Потребовалась даже допечатка: в результате Капоте проснулся, как говорится, знаменитым, мгновенно достигнув вершин славы. Что, кстати, заметно почти на всех его фотографиях того периода, отмеченных, как и сам роман, «поэтическим взрывов когда-то сильно подавленных эмоций».

Пресса не уставала писать о взрыве интереса к молодому автору; писали, конечно, и о подробностях его жизни. И вот тогда-то и выяснилось, что Капоте как-то подрабатывал техническим сотрудником провинциальной газеты и там имел возможность написать что-нибудь мелкое, а писал он, разумеется, лучше, чем самые что ни на есть опытные и маститые. Так вот, работая там мелким клерком, он иногда, во всем черном, появлялся на светских раутах, сообщая всем, что он и есть главный редактор. За «подъем самого себя на высокую должность» (такая была формулировка) из газеты его погнали, и тогда он отправился пошел куда-то еще и там тоже писал лучше, чем самые трудоспособные акулы пера, очерка и репортажа. Кроме этого, выяснилось, что он давно уже понимал, что хочет стать писателем, но не было у него уверенности, что он таки им станет...

Мне еще не было пятнадцати, но я уже беспардонно начал посылать свои рассказы в журналы. Однажды, когда мне было семнадцать, я получил первый, второй и третий положительный ответ с одной и той же утренней почтой. Я чуть с ума не сошел от счастья…

Но до того, как он решил стать писателем, ему очень хотелось стать танцором, отбивающим ритм каблуками, то есть чечеточником.

Я бесконечно придумывал и отрабатывал номера — мои домочадцы уже были готовы меня прикончить.

Потом его захватила страсть к игре на гитаре и пению в клубах для взрослых, работающих по ночам.

Я накопил денег на гитару и целую зиму брал уроки, но единственной вещью, которую я мог исполнить, стала простенькая I Wish I Were Single Again (Я мечтаю, чтобы снова я был одиноким). Мне так это надоело, что однажды я просто отдал гитару незнакомцу на автобусной остановке.

Но «на сторону» он смотрел недолго: вновь непреодолимое желание стать писателем захватило его, и стал этот юноша описывать все подряд, в том числе истории, которые слышал как от бывших рабов, так и ветеранов Гражданской войны между Севером и Югом. Сочинял он детективные и приключенческие повести - и все семь дней в неделю испытывал огромное наслаждение, с мелкими подробностями записывая всё, что случалось с ним в течение дня… Впоследствии это всё, через несколько лет, зазвучала в «Других комнатах другими голосами». И зазвучало на всю Америку.

Слава Трумэна Капоте, покорившего, как уже было сказано, всю Америку, росла как на дрожжах, разрасталась, выйдя уже и за пределы огромной страны. Привычка же писать в том же положении и тем же способом чем дальше тем больше, укреплялась:

Потом вношу все правки – тоже карандашом; это второй черновик. Третий я печатаю на особой желтой бумаге. Я не встаю с кровати – держу машинку на коленях. У меня неплохо получается: могу печатать со скоростью сто слов в минуту. Когда желтый черновик готов, я откладываю его – на неделю, месяц, иногда и на дольше. Когда же я его достаю, то читаю максимально беспристрастно – и думаю, какие изменения стоит внести и хочу ли я его публиковать. Но если всё в порядке, я печатаю финальную версию на белой бумаге – и всё.

Надо сказать, что все его финальные версии печатали, выплачивая автору крупные гонорары: постепенно он вошел в нью-йоркский бомонд, стал очень заметной фигурой, одним из мастеров собственных интервью; а на светских раутах переходил с хереса на мартини, поднимая фужеры в кругу таких ярчайших звезд, как Мэрилин Монро и Марлон Брандо, Фрэнк Синатра и Альфред Хичкок, Луи Армстронг и Марлен Дитрих.

В 1958 году он написал «Завтрак у Тиффани», по которому был снят знаменитый, можно даже сказать, культовый, фильм: у нас его показали ровно через сорок (!), если я чего-то не путаю, лет после его мировой премьеры. Трумэн же во время съемок этой чудесной, трогательной и смешной, лирической и одновременно сатирической картины подружился с самой Одри Хепберн, одной из самых красивых и трепетных актрис ХХ века…

В последующие годы время от времени появлялись его новеллы, статьи, сценарии, пьесы и, наконец, сенсационный роман «Хладнокровое убийство», написанный после нескольких лет почти ежедневных бесед с настоящими убийцами, ожидавшими казни в тюрьме. Этот «роман-док», то есть роман, написанный в жанре документального, был открыт денди, человеком небольшого роста, в галстуке-бабочке, курильщиком и любителем мартини, музыки и театра, кино и моды, который почти все свои произведения написал «горизонтально»…

…Интервью из «Автопортрета» Трумэн Капот дал …самому себе. Опубликована эта беседа в книге очерков «Призраки в солнечном свете». У читающих это интервью и весь «Автопортрет», нет ни тени сомнения, что «шоу продолжается в необъяснимом его волшебстве», а сам автор – не призрак, а тот, кто открыл в литературе «другие комнаты» и расслышал «другие голоса», поющие и шелестящие «Голоса травы» при свете солнца, как в тот день на юге Североамериканского континента, да и в другие дни других континентов и при другом освещении:

…Знойный день в Алабаме, в году… э-э, 1932-м, значит, мне восемь лет, я на огороде, кипящем пчелами, волнами жара, срываю и сую в корзинку репу и пунцовые скользкие помидоры. Потом, среди сосен и жимолости, бегу к глубокому, холодному ручью, купаюсь, мóю репу и помидоры. Птицы, птичий оркестр, солнце горит в листве, репа жалит язык: радость вовеки, аллилуйя. Совсем близко мокасиновая змея вьется, струится по воде; я не боюсь.

Через десять лет. Нью-Йорк. Военное время, джаз на Западной 52-й, кабаре «Знаменитая дверь». И там — моя самая любимая в Америке певица — тогда, ныне и присно — мисс Билли Холидей, леди Дэй, Билли, целый сад в волосах, наркотический взгляд скользит в грубо-лиловом ламповом свете, губы выжимают слова: «Здравствуй, боль моя, ты снова здесь, со мной!»

Июнь 1947-го. Париж. В уличном кафе за рюмочкой с Альбером Камю, он меня наставляет: нельзя так болезненно относиться к критике. (Эх, не дожил! Поглядел бы на меня сейчас!)

На Средиземном море, на острове, стою у окна пансиона, оглядываю пассажиров вечернего катера, прибывшего с материка. Вдруг с чемоданом на пристани — кто-то, кого я знаю. И так близко знаю. Кто-то, со мной распрощавшийся, и самым решительным тоном, всего несколько дней тому назад. Кто-то, кажется, передумал. Что-то будет: драгоценная радость? Подделка? Или любовь на всю жизнь? (Это она и была.) Молодой человек с черными зализанными волосами. Кожаной упряжью руки прижаты к бокам. Дрожит; что-то мне говорит, улыбается. Я слышу одно: шум крови в моих ушах. Двадцать минут спустя он, мертвый, болтается на веревке.

Еще через два года. Из апрельских альпийских снегов я скатываюсь в долину италийской весны.

Париж. Январь 1966-го. «Ритц». Странный друг приходит меня проведать с дарами: охапка белой сирени, совенок в клетке. Совенка, оказывается, надо кормить живыми мышами. Слуга в «Ритце», добрый человек, отсылает его на житье к своей родне, на ферму в Провансе.

Ох, как бегут, как бегут теперь слайды. Смыкаются волны. Вечер, осенний сад, я собираю яблоки. Выхаживаю щенка-бульдожку, смертельно больного чумкой. И щенок оживает. Сад в Калифорнии. В пальмах прибоем ревет ветер. Совсем рядом — лицо. Что это я вижу — Тадж-Махал? Или всего лишь Эсбери-парк? Или это любовь на всю жизнь? (Не было ее, нет, — о господи, неужели?)

И снова всё вертится, всё назад, назад; моя дорогая мисс Сук сшивает лоскутное одеяло, и такие на нем виноградные гроздья и розы, и всё это она натягивает на мой подбородок. У постели керосиновая лампа; мисс Сук поздравляет меня с днем рождения и ее задувает.

А в полночь звонит церковный колокол: мне исполнилось восемь лет.

И снова — ручей. Вкус сырой репы на языке, летняя вода целует мое голое тело. И вот тут-то, тут, виляя, танцуя по пятнам солнца, немыслимо гибкая, смертельная, меня настигает мокасиновая змея. Но я не боюсь; ведь я не боюсь?»

 

Ссылка на первоисточник

Картина дня

наверх