Анна Берсенева, писатель
В мире, охваченном пандемией, человеческое самостоянье выглядит поколебленным или даже совершенно разрушенным. В книге «Ф.И.О. Три тетради» (М.: «Новое литературное обозрение». 2022) искусствовед и писатель Ольга Медведкова ищет основы, на которых оно может быть восстановлено.
В начале книги не выглядит бесспорным, что ей это удастся.
Во-первых, автофикшн - едва ли не самый дискредитированный в последнее время жанр. С тех пор как авторы и авторки смекнули, что неискушенные (или наоборот, слишком искушенные) читатели не видят разницы между прозой и копипастом сетевых постов, - на читательские головы обрушился безбрежный поток бытовых деталей любой степени интимности: как авторы едят, спят, умываются, кормят детей кашей, сидят в карантине, ругаются с партнерами и прочее в том же духе. Более или менее подробное описание повседневных дел и физиологических нужд предлагается априори считать фактом искусства, хотя обычно оно вызывает лишь знаменитый вопрос «какое житие твое?!».
Во-вторых, содержанием книги Ольги Медведковой является неопределимая субстанция - имя собственное. Точнее, три ее имени собственных: детское Оля Ярхо - взрослое Ольга Медведкова - записанное во французской карточке медстрахования Medvedkova, Jarho Olga Anat.
Но ведь такое содержание совсем не обязательно окажется значимым! Она же и пишет: «Да, конечно, имена (фамилии) очень много чего значат «сами по себе». Так нам говорит Библия. Да ведь только значат-то они в идеале, вне времени, в тот самый первый момент означивания, при котором никто из нас не присутствовал. В тот первый миг, сразу вслед за которым Адам—этот даватель имен—вылетел из рая, еще почесывая ушибленное колено, еще чувствуя то место на спине, в которое ткнул его ангел, но уже напрочь забыв значения им же самим придуманных слов».
Много ли выстроишь на такой зыбкой - как жанровой, так и содержательной - основе? Тем интереснее наблюдать, как Ольга Медведкова это делает.
Что книга будет не о том, как пьют-едят-спят, становится понятно с первых строк - когда автор замечает, что читатели ездят в деревню Германты на реке Марне не потому, что хотят увидеть каменные стены и садовые дорожки, а потому что она овеяна именем героев Марселя Пруста, и, хотя кроме их имени ничего в себе не содержит, этого оказывается достаточно. Так задается начальный уровень разговора, и на протяжении всей книги интеллектуальный накал только возрастает.
Семейные истории и артефакты вроде папиных записок маме в роддом и записок деда о своей жизни Ольга Медведкова вплетает в историю человеческой мысли, причем оказывается, что они связаны с ее высшими формами самым естественным образом. При том, что личный материальный мир автора, как сама она видит, бедный, сплошь бумажный, в отличие, например, от французского мира ее мужа, в котором соединены чувства и вещи, земля, камни и деревья, и семейный дом веками стоит на своем месте, и розовый куст в его саду пересажен из сада бабушки, которая всю жизнь играла на фисгармонии в церкви по соседству.
И все же автор чувствует, что подпись ее папы на малосентиментальных записочках маме в роддом имеет прямую связь с тем, что на иконах рядом с изображениями Христа, Богоматери и других действующих лиц евангельской истории всегда ставилось их имя, и точно так же ставилось оно на римских монетах. Чтобы эту связь уловить, автор исследует ни много ни мало как происхождение еврейства, причем не только еврейства собственного, а еврейства как явления:
«Левинас, в своем коротком тексте под названием «Etre Juif» (которое можно перевести и «Быть евреем», и «Еврейское существо»), опубликованном в 1947 году, то есть в год, когда папа закончил школу, а дедушку выгнали из Бауманского, пишет следующее: «Быть евреем—это не столько искать в мире укрытия, сколько чувствовать свое место (что у вас есть такое место) в устройстве бытия». <…> Конкретно, говорит Левинас, у каждого еврея — и у последнего тряпичника на рынке, и у ученого агностика—есть «врожденное» чувство, что он существует на метафизическом уровне. Это чувство «метафизической дрожи» есть то, что испытывают другие в присутствии евреев, по злобе называя это еврейской гордостью, зазнайством, заносчивостью. Даже в ненависти к евреям—в отличие от ненависти к другим народам—всегда есть что-то одновременно грязно-скабрезное и бесконечное, некий привкус священного. На этом заканчивается этот короткий, магический по силе текст. После его прочтения нам теперь уже нет смысла настаивать на том, что при полном отсутствии чего-либо своего, при отказе от всего еврейского, в этом голом виде, мой отец был и остается евреем и что через его «всего лишь имя» тянутся нити избранничества. Сравнить это можно только с очень старой аристократией («Германты») или с индуизмом (в котором человек может брахманом только родиться). И вот эти-то четыре буквы, имя, с которым я родилась, как в рубашке, я, как Исав, и променяла».
Говоря обыденным языком, шестнадцатилетняя Оля Ярхо получила паспорт на мамину русскую фамилию (родители к тому времени развелись), чтобы не осложнять свое существование. Обстоятельство, понятное каждому, кто знаком с советской действительностью не понаслышке, но и не более того. Для Ольги Медведковой же это обстоятельство оказывается путеводной нитью в русскую историю, которую, как нить любого другого времени, мотает у нее на глазах Парка на гравюре «Devideuse italienne» Жан-Батиста Клода Шателена, висящей над ее рабочим столом.
В книге «Ф.И.О» эта нить извивается очень прихотливо, следуя извивам авторской мысли. В этих извивах созданная Аристотелем теория искусства как подражания, наиболее близкая к тому, что сегодня известно о работе мозга, соединяется с догадками о будущем, вложенными Достоевским в уста князя Мышкина, и переплетается с открытием зеркальных нейронов, благодаря которым «жизнь в нас способна отражать жизнь, заражаться живым от живого, понимать, проникать, пленять и нравиться, сострадать, любить наконец».
В какой-то момент даже начинает казаться, что Ольга Медведкова слишком далеко ушла от размышлений о природе имени. Однако довольно быстро становится понятно, в чем тут дело: путь размышлений такого рода и не может быть прямым. Это и не путь даже, а лишь нащупывание пути в мире, переполненном историей, в том числе историей великих имен, настолько, что обычному человеку становится непонятно, что ему с этой переполненностью делать, и возникает желание историю просто забыть.
Но то обычному человеку, а Ольга Медведкова так очевидно демонстрирует свою необычность, что не стоит удивляться ориентиру, найденному ею у Ницше: человеку остается лишь «способность в событиях прошлого находить ответы не на исторические (но и, заметьте, не на современные) вопросы, а на основные вопросы бытия». И собственное имя в этом смысле компас, может быть, не единственный, но достаточно надежный:
«Имя мое, веди меня! По-славянски «мя»—винительный падеж от местоимения «аз», то есть «я». «И мя» значит «и меня»; не просто «меня» зовут, а «и меня». Вся эта книжка про это. Веди меня, имя мое! Веди через толщу времен, освещай мне путь, назад-вперед, туда-обратно и опять туда! Туда!».
Автофикшн - великий жанр. Все дело в целеполагании.
Свежие комментарии