Сергей Алиханов
Одной из лучших поэтесс страны — в предисловии к недавней подборке своих стихов, названа Екатерина Монастырская — расскажем о ее творчестве.
Екатерина Монастырская родилась в Москве. Окончила Московской текстильный институт (факультет прикладного искусства).
Автор поэтических сборников, «Кануны», «Третья четверть».
Работает художником.
Живет в Москве.
Стихи Екатерины Монастырской, порожденные глубоко личными обстоятельствами, мотивированы не столько внешними воздействиями, сколько ее собственным выбором. Радость обыденной жизни в ее творчестве пронизана грустью скорых и неизбежных разлук. А новая информационная среда, в которой и общаются, и живут сейчас поэты, входит в её стихи без подчёркнутой собственной продвинутости, а в эмоциональной окраске первозданности:
До гранитных объятий оплаканных плит,
До блуждающих зыбких огней,
Ты, пока наверху не нажали «delete»,
Задержись на страничке моей...
И ещё пара дней, и грачи, и скворцы
Прилетят, и закружат стрижи,
И пустырь ошалеет от жёлтой пыльцы,
И жильцы отворят гаражи.
Прислюни подорожник к разбитой губе.
Сплюнь и слёзы обиды утри.
Приживаясь к себе, и гоньбе, и судьбе
Всем, что гибнет и ропщет внутри.
И, пока этот миг до конца не дожит,
Не уравнены силы ничьей,
Пусть немного ещё повисит, полежит
Эта блажь на страничке моей.
Много и долго Екатерина Монастырская трудилась иконописцем в Италии, и ментальность ее напиталась европейской средневековой культурой Возрождения. Был найден, а точнее, ей открылся некий шифр для вербализации медитаций, посредством которых в течении веков выдающиеся мыслители прошлого влияли на развитие человеческой цивилизации, например:
МАКИАВЕЛЛИ
Парадных лестниц громкая затея,
На улице фасадов толкотня,
Патриций взгромоздился на коня,
Плебеи тут же бегают, потея.
И склоки желтых сплетен хороши –
Последних истин свежие могилы.
Коты на крышах кротки и унылы,
И кроме них, как будто, ни души.
Как мягко стелют, да постель жестка.
Учись владеть привычками Сократа.
А если что, сойди за простака:
Мол, так, да так, погода виновата…
И, знай, – рука убитого солдата
Не сможет посягнуть на облака.
Особенно драгоценна и в то же время беспощадно правдива прямая поэтическая речь Екатерины Монастырской. «Карантинная поэма», дописанная ею в эти пораженные пандемией месяцы, словно свидетельство поэта-очевидца о событиях трагической современности. Как творчество Маяковского воплощает собой Октябрьскую революцию и даже до некоторой степени оправдывает революционную беспощадность, так поэма Екатерины Монастырской, словно надиктованная ей ангелами отчаяния. Это стилистические и художественные приемы или уже реальные признаки и призраки будущего, которые открылись всевидящей, и все чувствующей поэтессе. Созданный ею во всепобедной энергетике текст, вовсе не трагикомедия, в жанре которой всегда был заложен счастливый конец — на этот раз такового может и не быть:
О, как смешно звучит: стиптиз, круиз
и нервный криз, и в дерби первый приз.
Все хорошо, прекрасная маркиза?
Горит рассвет и новый день сулит
тотальную ротацию элит —
через колено от верху до низу.
Да будут уши и зрачки востры —
С тобою две — по Дарвину — сестры —
Две ненасытных — фауна и флора —
Они теперь не просто вид сырья —
Ты нынче сам — добыча для зверья,
И хищный лес — не элемент декора.
Ты зародишься новым, вот те на,
В её зубастом лоне — имена
По типу Острый Клык и Верный Коготь
Получат внуки — больше не музей
Окрестный мир — где, да, ходи, глазей,
Но лучше всё же ничего не трогать…
Замечательное, проникновенное чтение Екатериной Монастырской своих стихов из последней книжки, выставил на своем ютуб-канале наш автор, поэт и издатель Евгений Степанов —видео:
О творчестве Екатерины, ставшим явлением в современной поэзии, уже много статей и отзывов:
Инна Молчанова, критик и редактор литературного журнала «Точка Зрения», написала: «Каждое стихотворение Екатерины Монастырской — отдельный, бездонный мир, запечатленный в сюрреалистической тональности. Со своими словобразами, ассоциативными рядами… материально «ощутимы» в этом словесном мерцании, совершенно неодушевленные вещи: «огромный ветер», «узловатые мысли», «кубический воздух», «чугунная пята», «пьяные голуби», «звезды в проруби»...
...Гамма лексических пластов... своевременна. Точны, уживчивы друг с другом эксплуатируемые архаизмы, просторечья и высокоШтильные их собратья... ...невероятное напряжение внутренних голоса и зрения.
Хочется еще смотреть и смотреть, как раскачивается высоко под поэтическим куполом серебряная нить, пружиня под атласными башмачками… творческий максимализм, заочный спор с любым авторитетом мне лично – ПО ДУШЕ! у каждого века должен быть свой Пушкин...».
Поэт Сергей Арутюнов, преподаватель «Литературного института», и наш автор, убежден:
«Не странно ли, что один из лучших поэтов страны — художник? Нет, не странно. У нас вообще с поэзией творятся такие странные вещи, что лучше о них в другой раз. А вот о Екатерине Монастырской — сейчас, и немедленно. Богатство её слога явилось будто бы от Золотого века, и, может быть, не только русской поэзии, но европейской, давно его пережившей.
Собственно, поэт и должен быть посланцем именно Золотого века — исступлённо тщательным, жадным к каждому оттенку, безмерно восхищённым бытием. Такова Екатерина, множество лет выращивавшая свой слог, и лишь несколько лет назад решившаяся на небольшой сборник избранного посреди неустанного художества — реставрации старинных русских храмов, обучения групп желающих научиться живописи…
Но – к слогу: он цветёт. Он неустанен, потому что сама психика художника среди разочарованных гуманитариев слога вечно бодрствует, и тем опережает их в силе любви к Сущему.
Когда же поэту воздадут должное за такую любовь? Но разве не воздаётся человеку за любовь — любовью? Воздаётся. И стихами — тоже. То, что они есть, то, что не оставляют, и есть воздаяние. А о прочем смешно и думать: не истинное, не настоящее. Но мы же не в игрушки пришли играть в этот мир? Конечно же, нет.
И потому – всё всерьёз».
Александр Карпенко, поэт, критик, в «Литературных Известиях» провидит: «У Екатерины Монастырской есть мистический дар провидеть земные события сквозь борьбу стихий. Она думала о четырех четвертях земного пути... удивительна маленькая поэма о Серебряном веке, увиденная сверху и изнутри. Это космический взгляд на природу вещей… у Монастырской — чеканные, безапелляционные строки, как у Ахматовой в «Поэме без героя», и прекрасные, «штучные», эксклюзивные рифмы. Укладывать свои мысли и образы в прокрустово ложе размера и строфики — большое искусство. Не могу сказать, что до читателя или слушателя сразу доходит основная мысль стихотворения. Она несколько законспирирована, засекречена автором. А мысль такова: поэты сами накликали на Россию беду, занимаясь оккультизмом, черной магией, в открытую называя, например, Люцифера «своим другом»…
Иногда возникает ощущение, что поэт живет не здесь-и-сейчас, а где-то там, в незапамятные времена... я не могу сказать, что лексика Екатерины в принципе старомодна. Отнюдь. Она создает неологизмы, густо использует редкие, как драгоценные камни, слова...
Потолок поэта Екатерины Монастырской настолько высок, что почти не просматривается. Для меня Екатерина Монастырская — надежда русской поэзии...».
С верой и надеждой прочтут ее стихи и наши читатели:
* * *
Проходит еле слышно меж дерев
Свистящий шепот, предзнаменованье,
По картам — это время — козырь треф,
Снегами озимь на груди пригрев,
Земля утратит речь и дарованье,
Геката выйдет в поле — и падут
Листы лозы, обобранной до нитки —
И будет день до синевы продут,
И долею лазури — там и тут
В закат лиловый — ледяные свитки
Вчитает ветр, и затрещат дрова
В печи — и разрумянится вечерне
Судьба, и, пряча руки в рукава,
К нам повернется — и пройдут слова
Незримой плотью, музыкою сфер не
Достаточной для медно-синих дней
Их вечеров — в безоблачной долине
Где твердь соприкасается — поныне
С хрустальной твердью — и звенит сильней.
* * *
Мокрый снег, в авоськах апельсины,
Слякоть цвета кофе с молоком,
И в метро — оттаявшие спины,
И набит вагон битком.
Шапки, шапки, норки и ондатры,
Паром изо рта — слова плывут,
Безглагольно, медленным анданте
В декабре — минут
Сколько? Не считали, не волхвы мы,
Вереницей шествуя во тьму,
А снежинки — ох, неисчислимы,
Даже Самому.
От предновогодней, предпоследней
Маеты, как время и итог,
Высыхают лужицы в передней
От моих сапог.
ШАР ГОЛУБОЙ
Желтый большой абажур с бахромой,
Венские стулья — немного хромой
Каждый из них, нам известно давно —
«Венские» это названье одно.
Скатерть дамастовая на столе,
В копоти лампа и навеселе
Скрипка, гармонь и гитара поют
В тихий, грошовый, печальный уют.
И голоса тянут наперебой:
Крутится-вертится шар голубой, —
В песенку влив полупьяную страсть:
Кавалер барышню хочет украсть.
Тех, кто любил, богател и нищал,
Всех этих милых несчастных мещан,
Всех: и больших, и ребят, с головой
Завтра накроет волной моровой.
В теплом тумане варшавских аллей,
Над черноземом поволжских полей
Слышится, как перед страшным судом:
Где эта улица, где этот дом?
Пояс недоткан и стол не скоблен:
Где эта барышня, что я влюблен?
Где ты, краса, что случилось с тобой? —
Пел на базаре безногий слепой.
Да и беда не приходит одна,
Как за войной — и другая война,
Как за напастью — другая напасть:
Крутится, вертится, хочет упасть.
И ни начал, ни концов не найти.
Ноют, зудят, заживая, культи,
И забываешься, и под тобой
Крутится, вертится шар голубой.
АВГУСТ
Под ясным ласковым лоскутным небом августа
Уж рыжина в корнях запутанных усталых трав густа,
Грачи с грачатами гурьбой на пашне озими
Гутарят, грая меж собой о скорой осени.
О перелете за моря, за дали дальние,
А вечера, лазурь багря, глядят хрустальнее,
И озаряет зыбкий луч, сквозя меж грозами,
Изгиб реки, откосы круч, старуху с козами,
Отягощенные к земле плодами яблони,
Как будто счастья на семь лет даря, клони
Под вечер солнце за леса. Над марью волглою
Течет златая полоса в туман за Волгою.
ЯБЛОНИ
Нынче, бают, окаянны дни:
В людях — ненависть и спесь.
Видишь, на поляне — яблони:
Значит, прежде жили здесь.
И, во дни не то, что б древние,
Двести лет — предельный срок,
Были тут село, деревня ли
Или малый хуторок.
Здесь, в ненастном, хмуром ельнике.
И не нас ли в свой черед
Заглушит осинник меленький,
Чернолесье заберет.
ПРИВЫКАЙ
Привыкай глазами к свету
Беловатых неоновых ламп,
Чьи опальные отблески где-то
Освещают двухцветный эстамп
С Лукоморьем о трех поросятах
Для приютов, больниц и школ,
Что в каких-нибудь пятидесятых
Нарасхват, несомненно, шел.
Тиражированный миллионно
За неименьем лучшего, где
Образ Пушкина-чемпиона
По заплывам в белиберде;
Что висел в кабинете зубного,
Где повышен страха барьер…
И от этого сердце снова
Так и скачет во весь карьер.
***
Привыкай жить поминутно:
Время дорого, милый мой.
До чего хорошо-уютно
В новом доме зимой!
Только вянущими нулями
Время счет текущий ведет.
Милый, мы кругами гуляли,
А оно шло вперед.
***
Привыкай к своей неудаче,
Ведь удача твердила: Верь
В то, чему не бывать – иначе
Ни одна не откроется дверь.
Годы шли, и рухнули стены,
Нерушимые прежде, но
Дверь осталась запертой. Смены
Часовой дождался давно.
МАКИАВЕЛЛИ
Парадных лестниц громкая затея,
На улице фасадов толкотня,
Патриций взгромоздился на коня,
Плебеи тут же бегают, потея.
И склоки желтых сплетен хороши —
Последних истин свежие могилы.
Коты на крышах кротки и унылы,
И кроме них, как будто, ни души.
Как мягко стелют, да постель жестка.
Учись владеть привычками Сократа.
А если что, сойди за простака:
Мол, так, да так, погода виновата…
И, знай, — рука убитого солдата
Не сможет посягнуть на облака.
На страничке моей
До гранитных объятий оплаканных плит,
До блуждающих зыбких огней,
Ты, пока наверху не нажали «delete»,
Задержись на страничке моей:
Где хоккей на катке и снежки во дворе,
И стишки про ребят и зверят,
Где в ангине — узоры на старом ковре,
Растекаясь, над жаром парят.
Там задорные горны поют: будь готов;
На подшипниках с горки — давно ль?
Там подшивки журналов лохматых годов —
Восемьсот, девятьсот, два ноль ноль.
Свет, что памятью милой в ушедшее вшит
Веретённым жужжанием дней.
Так пускай это малость ещё полежит,
Повисит на страничке моей:
Где за окнами синий шатёр навесной,
И разбуженным воздухом в дом
Бьёт открывшейся высью, землёй и весной,
И оплавленным тающим льдом,
И ещё пара дней, и грачи, и скворцы
Прилетят, и закружат стрижи,
И пустырь ошалеет от жёлтой пыльцы,
И жильцы отворят гаражи.
Словно в светлое завтра объявлен транзит,
Так шагай – левой-левой – живей.
Так ведь, майское утро еще повисит,
Полежит на страничке моей?
Прислюни подорожник к разбитой губе.
Сплюнь и слёзы обиды утри.
Приживаясь к себе, и гоньбе, и судьбе
Всем, что гибнет и ропщет внутри.
Пролетают деревья, столбы, провода,
По дороге назад — как в кино —
В тишину, где ни звука, ни дна, ни следа,
Где всего лишь светло и темно.
И, пока этот миг до конца не дожит,
Не уравнены силы ничьей,
Пусть немного ещё повисит, полежит
Эта блажь на страничке моей.
ГУСТАВУ МАЛЕРУ
Тише! Кончилась Венская школа,
И настала иная пора.
В новом воздухе пусто и голо,
Словно стены белили вчера.
Остановлена кровь, песня спета.
Разве это возможно, скажи,
В суете отвернуться от света,
Навсегда уличенным во лжи?
Ничего, нарастая громами
От мятежной, пустой вышины,
Неизвестность плывет над домами,
И другие раскаты слышны.
***
Во мне дышали долгие слова.
Под ветхим небом их не обнаружу:
Их невозможно выпустить наружу,
Как тайны ремесла и естества.
Они растут, пугая высотой.
Они самодостаточны, старея.
Так в темных деревах налет Борея
Рождает трепет осени пустой.
***
Когда переходят черту, оглянувшись назад,
То видно, что где-то в мятежной стрелецкой слободке
Кубический воздух до вдоха последнего сжат,
И дым самосада дерет пересохшие глотки.
Но, если прощенья просить у чугунной пяты,
То легче бы было искать рокового предела,
И после уже, из-за пройденной этой черты,
Поверить, что черная оттепель в спину глядела.
***
О, не слишком ли было дано
В этом круговороте?
Однодневных небес полотно
Замирает на взлете.
Понедельник — лишь статуя сна,
Путь по хрупким карнизам,
Темный двор, что до самого дна
Сквозняками пронизан.
И над крышами серый дымок
В тонком холоде вымок,
И в своей темноте изнемог
Не проявленный снимок.
***
Забегая вперед без оглядки,
Не могу оглянуться назад.
Так с разрушенной детской площадки
Убегают в таинственный сад,
Где качаются темные ветки,
И смыкаются душно, как сон,
Теневые лучистые сетки
Недоступных возвышенных крон.
Что дышать, уповая на милость?
Что бояться, ухмылку тая?
Словно с телом навеки простилась
Золотая тщета бытия.
ДЗИГЕ ВЕРТОВУ
Там, где кончается время над истинным морем,
И начинается нечто вне имени, места, стихии,
Мы непонятному говору эхом вне голоса вторим
И устремляем в зенит взоры сухие.
Плакальщик плачет, молчальник молчит, каменщик строит,
Входит герой в рай, папироской дымя, с поля брани,
В Бразилию плыл пароход, и матерился Вася,
В прихожей звонит телефон, соседи играют в карты.
Так продолжается бег, безостановочно четок.
По Эрмитажу метался призрак облачной дали.
Дощатые тротуары, зонтики, бег пролеток.
Да, мне говорил один: «И не таких видали…».
***
Шути, дружок, верти свою юлу,
Скачи прозрачным мячиком в апреле,
Не озирайся — в теневом углу
Чужие люди быстро постарели:
В них время незаметное текло,
И небо плакало, светясь, влекло, лучилось,
И знало пропыленное стекло —
Одно — о том, что за зиму случилось.
***
Что растеряли, после соберем…
Я помню лишь: кончался январем
Дождливый вторник с мокрыми ногами,
Подземный позолоченный приют,
Где в шепоте надышанном и гаме
Твою чужие судьбы узнают,
Там, в ощутимом времени, осколок
Утраченного, я смотрю тишком
Туда, где остовы вчерашних елок
Крещенским запорошены снежком.
СЕВЕР
Что грозной седины в горячих серых бревнах
На солнцепеке с левой стороны?
От прямизны стволов, от параллельных, ровных
Растительных порывов старины:
Трехвековой зимы, трехвекового лета,
Сосновых судеб, колыбельных, мачт,
Где каждый столб и сруб — свидетель тьмы и света,
Приемник молний, счетчик неудач.
Из красного угла, от закоптелых взоров —
Оттуда — смотрит сердце тишины.
Береговая стать и корабельный норов
Отчетливы, легки, разрешены
Как жесткая вода, как воронье над полем,
Как срез слезы, как влажный херувим.
И, падши, не помрем, и сердца не расколем,
А лишь едва колени раскровим.
ЛЕТИ, ПЕЧАЛЬ…
Лети, лети, печаль моя, тоска,
Над нами — до и после сорока,
Не важно — жаль кого, кого не жаль,
Взмывай, тоска, пари, моя печаль —
Над городами, где дома-лари
Тесны, и мало воздуха внутри,
Над селами, где смрад в любой клети,
Лети, беда, напасть моя, лети.
Ты черно-серой птицей обогни
Промозглый день, размокшие огни;
Пускай перо из твоего крыла,
Закружится поверх добра и зла.
Плыви, печаль, тоска моя, плыви,
Сквозь штиль и штормы жизни и любви,
Пиратским бригом за черту морей,
За крайний горизонт мечты моей,
Двухмачтовым, по волнам юных грез
До горьких слез, до самых черных гроз,
Ложись на курс, тоска моя, печаль,
И к солнечному берегу причаль.
На островах, которых не найти
На картах — пришвартуйся по пути.
Покой там весел, мир неугасим,
И легкий бриз над парусом косым.
Беги, тоска, ловя, теряя след,
Вдоль долгих зим и незаметных лет,
Труси, печаль, звериною тропой,
Пусть лунный луч клубится за тобой.
Бродячей пегой сукой обеги,
Язык наружу, нарезай круги
По лихолетьям, у любой беды
Петляют на снегу твои следы.
И, подвывая, не гляди назад —
Там — дом сгоревший и дотлевший сад.
Услышит кто-то у двери скулеж:
Ты доброго хозяина найдешь.
Ползи, печаль, ползи, тоска моя
Среди стеблей пожухлого былья,
Среди развалин, битых кирпичей,
Сверкая на закате, как ручей.
Тянись, тоска, вдоль пашенных борозд,
Свернись и укуси себя за хвост.
Скользи в провалы полые глазниц
Неумолимым холодом гробниц.
Твой склизкий след, лоснится на траве
В недоброй славе и дурной молве,
Но есть предел, печаль моя, прости,
Куда не сможешь дальше ты ползти.
И прежде, чем истаять и пропасть,
Отстань, беда, устань, моя напасть,
Усни под безымянною плитой,
Из гордости и горести литой.
Закрой глаза, печаль моя, тоска,
В полдюйме от последнего броска.
Под камнем правды, под суглинком лжи
Лежи, печаль, тоска моя, лежи.
***
Над Берлином прохладен и сладок закат —
Словно дынная долька на льду,
Раздающий себя до конца и за так —
Я прекрасней ищу – не найду.
В довоенных, похожих на дзоты, домах,
Иссечённых дождём пулевым,
Экономные лампочки брезжут впотьмах,
Осветив нажитое живым.
Из-под рапсовой жёлтой весёлой пыльцы,
Словно каждый поныне казним,
По весне меж стеблей шелестят мертвецы
Пеплом горестным, нежно-сквозным.
Настоящее, память о них изничтожь,
Языком, как корова, слизав.
Над Вестфалией свет, над Саксонией дождь,
Над Германией небо в слезах.
И за старое — тьме их глазниц вопреки,
Позвонков их и рёбер обочь.
И шагают по сизым холмам ветряки,
Словно белые призраки — в ночь.
Баллада о лучшем друге
Чем отчаянней и дерзей — тем лучше — закон таков —
крепко в объятьях сжимай друзей, но ближе держи врагов —
и — к изумленью бумагомарак опытный политрук
знает — матёрый, упорный враг — надёжней, чем лучший друг.
Промежду фишек, среди ферзей, знай — удел дураков —
у самого сердца держать друзей, и где подальше — врагов —
и в крепости опытом ран и годин когорта в одно слита —
но найдётся — как минимум, кто-то один, кто отворит ворота.
Заговора зачинщик тираноборством крут —
и цезарь — чик — и зачищен, соврать не позволит Брут.
Такая — судьбина злая — дружеский тет-а-тет —
спросите о том Николая, двор, генералитет.
И кто, скажи мне, провидел? Грядущее нам темно —
и тот — неважный правитель, кто выйдет на станции дно —
И спорить будет излишним — не возразить никак,
что лучше таких вот ближних старый и добрый враг.
Плату за кровь — не бывает мерзей — в раскаяньи хвать и тикать —
таких бы в аду да в музей-колизей глотки друг другу рвать.
Но там — под покровом безмерной тьмы, в озере ледяном
в вечность без края вмёрзнем и мы, и, видимо — поделом.
Делим трапезу с другом благим — без страха едим и пьём —
но — свят — не Иуда — палач Лонгин, пронзивший Христа копьём, —
и — словно уксусу дали испить — с желчью — полную кадь:
«враг способен тебя убить, но не способен предать».
Каин и Авель, Ромул и Рем, Амнон и Авессалом —
Братоубийцам числа не вем — и судим задним числом:
Коварный враг и неверный друг лучше, чем кровный брат.
А про отцов и детей — зверюг найдёшь, что и сам не рад.
Окаянное, как Святополк родство — не сочтёшь голгоф.
Скажи, человек человеку волк? — Такого нет у волков.
Короче —ё кино и немцы —ё такие враги, итить.
Но в мире не хватит пемзы, чтоб руки любимых отмыть…
Да только — ба! Погляди же! —ё мы здесь, так сказать, одни —
есть некто намного ближе друзей и кровной родни:
тебя — сколько раз распяли — скажи, на позор и казнь
ты вёл — сто раз — не себя ли, чтоб мясом кровавым пасть?
Себе ль, угодливо горбясь, цикуту цедил в бокал,
и с края обрыва в пропасть не сам ли себя толкал?
Мысли сквозь сито сомненья просей, сладких не слушай врак —
ясно — вернее милых, друзей непримиримый враг —
да только — вот и вся недолга — не конкурент и не зам,
нет на свете коварней врага, опаснее, чем ты сам.
Ни за понюх табаку губя, видя на полшага —
Заповедь — «как самого себя» — равно — «возлюби врага».
Из-за кулис прослушав на прогон лучшей из пантомим —
будь как с самым худшим врагом ближе с собой самим.
Свежие комментарии